Проблемы диаспоры

Первородный грех колониста (Русские в Средней Азии)

 Нелёгкая доля русских  в Средней Азии, «…оставшихся на родине, в считанные годы ушедшей у них из-под ног, как зыбкая песчаная почва, и испытывающие неосознанный комплекс неполноценности…»,  автором рассматривается, в основном, на примере Узбекистана. Однако, с полной уверенностью вместе с ним можно сказать, что жизнь всех новых республик региона, в том числе и Киргизии с Казахстаном, «… проходит сквозь русских, не замечая их и не задевая, и они заживо превращаются в тени, иногда не успевая осознать происходящее…». Автор убеждён, что  в создавшемся положении,  немалая «заслуга» и правителей российского государства, в очередной раз предавших свой народ.

04.07. 2006, www.analitika.org

Вадим Муратханов

Синдром “русского расставанья”.

 В конце 80-х был популярен анекдот. Подходит еврей к двум вполголоса беседующим единокровцам и говорит: “Не знаю, о чем вы тут рассуждаете, но ехать надо”. Ныне в Средней Азии бородатый анекдот приобрел прежнюю, если не более острую актуальность — только в роли евреев выступают русские. Нет в среднеазиатских республиках ни одного русского, который мучительно не раздумывал бы над вопросом: ехать — не ехать.

Проще всего решился он для тех, кто имел близких родственников в России. Будучи гражданами одной, хотя и распавшейся уже страны, русские азиаты в первой половине 1990-х еще могли относительно безболезненно адаптироваться и вписаться в не совсем отчужденный от них и не до конца устоявшийся после перестроечных потрясений российский быт. Им, обладавшим серпастой и молоткастой красной паспортиной, не приходилось иметь дело с таможнями, пограничными контролями, визами и выросшими позднее десятками бюрократических препон, связанных с пропиской и гражданством. Сценарий отъезда, за исключением Таджикистана, во всех республиках был один и тот же: за полцены проданное жилье, фамильная библиотека, никому не нужная и уступаемая за гроши, в довесок к когда-то бережно подбиравшемуся гарнитуру. Печальный прощальный обед для друзей на дворовом айване, с пловом, шашлыком и домашним вином, последние горькие объятия (“здесь” уже вряд ли свидятся, “там” — кто знает). И поезд в один конец.

На улицах одноэтажных махаллей, возле калиток, одинокие старушки в платках сидят на табуретках, продают пожелтевшие открытки с видами молодого города, инструменты, потускневший в темноте серванта хрусталь. На воротах — мелом: “Дом продается”.

Гости поневоле

Русских не гонят. Не мажут дегтем калитки, не бьют стекла. Им только вежливо и по-восточному тонко дают понять, что они здесь чужие, что это не их земля, всегда была не их, а они, несмотря на относительную многочисленность и остатки иллюзий, — не более чем загостившиеся здесь иноземцы, независимо оттого, кто где родился и вырос. В их компании никто не стесняется говорить по-узбекски — молодые местные, недавно приехавшие из кишлачной глубинки, и не владеют уже никаким иным языком. Жизнь новых республик проходит сквозь русских, не замечая их и не задевая, и они заживо превращаются в тени, иногда не успевая осознать происходящее.

Впрочем, на первых порах русские еще нуждались в том, чтобы кто-то объяснил им их новый статус. Помню, как во время моего студенчества в начале 90-х на одной “разборке” полный и уверенный в себе второкурсник коренной национальности открывал мне глаза на то, что я в Узбекистане — гость и должен вести себя здесь тихо и осмотрительно, для моей же пользы. Называл он меня при этом “Васек”: еще с советских времен в устах узбека это — универсальное прозвище для любого незнакомого русского в Узбекистане, так же как Фриц — для немца и Ара или Хачик — для армянина.

Таджикский сценарий

Таджикский вариант развития событий, в отличие от узбекского, был трагичен и кровав. Из этой республики русские, оказавшиеся между молотом и наковальней противоборствующих в гражданской войне группировок, бежали, бросая дома и нажитое имущество.

Мой дядя, державший более 20 лет охотхозяйство в горах Кулябской области, до последнего не хотел расставаться с привычным укладом жизни — пасекой, прудом, фермой для разведения нутрий. Балансировал на краю пропасти, налаживал отношения с полевыми командирами. Не вышло. Однажды, угрожая автоматами, боевики остановили его на дороге, отобрали КамАЗ, избили. Жив дядя Володя остался чудом. Помню, как сидел он у нас на кухне, худощавый и смуглый, больше похожий на азиата. И обрубок на месте большого пальца правой руки почему-то связывался в моем представлении с войной, хотя дядя сразу объяснил, что покалечился по неосторожности.

В Узбекистане и Киргизии в последние 15 лет не воевали. Разве только самую малость, с боевиками-исламистами, и то — высоко в горах. Однако бегут и из этих республик.

Коммунизм по-узбекски, или “Окно в Европу”

Безусловно, один моральный фактор не мог бы повлечь за собой массовый исход русских из Средней Азии. В каких же условиях живут здесь сегодня несколько миллионов еще уцелевших русских?

Некоей усредненной моделью в этом смысле может служить Узбекистан. Эта страна, находясь в самом сердце региона, лишь в последнее время стала поворачиваться в сторону России — правда, пока, скорее, не лицом, а вполоборота. С другой стороны, ее правящий режим еще не опускался до безоглядного самодурства Туркменбаши и проводимой им открытой дискриминации национальных меньшинств. Не теряло узбекское правительство и контроля за ситуацией внутри страны, что имело место в Таджикистане и породило там череду беззаконий и бесчинств в начале 90-х. Таким образом, положение миллиона русских в Узбекистане — это нечто промежуточное, на полпути между казахско-киргизской достаточно уважительной толерантностью и туркменской дискриминацией.

Показатель уровня жизни в Узбекистане — размер минимальной заработной платы, составляющей 5,5 тысячи сумов, что в пересчете на доллары США чуть больше $5. При этом цены на продукты первой необходимости чуть ниже, но в целом соотносимы с российскими. Что спасает узбекистанцев от вымирания — так это щедрое солнце и земля, способная давать три урожая в год. Овощи и фрукты идут за гроши, и если у тебя есть хоть какой-то источник дохода, несколько летне-осенних месяцев можешь протянуть на одних лепешках и арбузах. В остальное же время года человеку с минимальным доходом вполне реально протянуть ноги.

Зарплата среднестатистического ташкентца — именно в столице проживает сейчас львиная доля русского населения республики — колеблется от 30 до 50 долларов. Жителям кишлаков и об этих скромных суммах остается только мечтать: хроническая невыплата зарплат возвращает жизнь дехкан на незапамятные круги натурального хозяйства. Потому данные Мировой продовольственной программы ООН о том, что в стране недоедают более 20% жителей, отнюдь не кажутся завышенными. Что касается предметов одежды и бытовой техники, то на них цены выше, чем, скажем, в соседних Киргизии и Казахстане, не говоря уже о России. Виной тому — высокие таможенные пошлины на ввозимые товары и планомерное комплексное удушение частной торговли.

Другой анекдот советского времени. Завоевал Рейган весь мир, подходит к карте, видит красное пятнышко и с удивлением спрашивает своих генералов: “А это еще что такое?” — “Да вот, — объясняют те, — узбеки базар не отдают”.

С вещевыми рынками в независимом Узбекистане борются уже давно и успешно. Их закрывают на реконструкцию и на снос, заламывают такие цены за место, что у продавца остается небогатый выбор: свернуть торговлю или попытаться наверстать упущенное за счет покупателя. А так как покупательная способность последнего оставляет желать лучшего, продавец со слышными одному небу проклятиями навсегда покидает поле неравной битвы — опустевший базар. Выигрывают в этой ситуации растущие как грибы после дождя супермаркеты. И еще силовые ведомства — милиция, пограничники, таможня. Теперь они с чистой совестью не столько штрафуют, сколько обирают и облагают данью народ, после закрытия рынков поваливший затовариваться на казахстанские базары, где и цены пониже, и ассортимент побогаче, и с рыночной торговлей никто не борется.

В пограничном селе Черняевка государственная граница проходит прямо через дворы. Туалет и сарай в Узбекистане, мазанка и стойла — на сопредельной территории. Рано утром нанизываемые на холодок степного ветра, по одному, по двое тянутся путники через двор. Кровать хозяина — на свежем воздухе. Привычным движением, не поднимая головы и не разлепляя век, он протягивает руку за причитающейся платой. Получив, так же, не глядя, прячет деньгу под подушку, досматривает сон.

Недавно узбекские власти возвели в Черняевке бетонную стену, оградив казахскую территорию от потенциальных покупателей из недалекого отсюда Ташкента. В народе стену тут же нарекли “каримовским дувалом”. В дувале быстро появилась дыра — своего рода “окно в Европу”. Дыру по краям мажут дегтем, но всасываемый в нее людской поток не истощается, увлекая с собой в братскую республику негустые сбережения узбекистанцев.

В поисках лучшей доли едет народ на Север, причем не только русские.

Как-то раз мой знакомый с друзьями попытался заняться бизнесом — переправить на Урал вагон овощей. Где-то в Свердловской области повстречались с земляками-узбеками. Они уже несколько лет как перебрались в Россию, и бизнес их процветал. Об общей родине земляки отзывались насмешливо и неуважительно: “ваш Узбекистан”. — “А разве он, пардон, не ваш?” — “Нам и здесь пока неплохо”, — отвечали уклончиво.

Кому в Узбекистане жить хорошо

Единственный уголок в Ташкенте, где русские составляют большинство и где можно увидеть их сразу в изрядном количестве, — это “толкучка”. Да и ту пару лет назад согнали с обжитого ею с давних времен места в районе железнодорожного вокзала — так называемого Тезиковского рынка — за черту города, в Янгиабад. Здесь вам встретятся и рабочие ставших ныне ташкентских предприятий, и невостребованные преподаватели, и технари с золотыми руками, ожидающие случайных заказов. Бывшие, бывшие, бывшие… На картонках разложены всевозможные, чаще всего никому не нужные запчасти для не выпускающихся уже приборов, железки, уступаемые за четверть цены. Вырученные деньги расходуются тут же — на нехитрую закуску и выпивку. Домой можно и не идти.

Богатых русских в Узбекистане нет: в лучшем случае — средний слой, отделенный от низшего весьма зыбкой границей. Почему? Очень просто: для того чтобы занимать в Узбекистане руководящий пост в госструктуре или крупном бизнесе, необходимы две вещи. Первая — быть узбеком, вторая — принадлежать к одному из влиятельных на данный момент кланов. Ни квалификация, ни образование в счет не идут, потому что квалификация — не взятка, в карман не положишь, а диплом и купить можно — так многие и делают в целях экономии времени и сил.

Чаще всего на каждом уважающем себя производстве и в каждой еще не впавшей в летаргию конторе сидит своя Мариванна или Сан Саныч — странные и нелепые в окружении периодически ржущих над своими непонятными русскому уху шутками молодых “новых узбеков, с зализанными гелем волосами и поминутно вынимаемыми как бы невзначай сотовыми телефонами. При взгляде на эти тронутые временем осколки империи на ум приходят музейный хранитель Лебедев из “Белого солнца пустыни” или научная интеллигенция пореволюционных 20-х годов — этакие “спецы-попутчики”, недобитые остатки прежнего строя, без которых, однако, молодой и независимой республике на данном этапе не обойтись. На их квалификации во многом и держится пока шаткое здание узбекской экономики и делопроизводство, не первый год предпринимающее не слишком успешные попытки перейти на государственный язык.

“Мариванна, посмотрите процентовку. Сюда что вписываем?” — “Зульфия, я же тебе объясняла…” — “Ой, Мариванна, я всегда так путаюсь в этих цифрах… И что бы мы без вас делали, Маш-опа!” Растроганная Мариванна, пряча смущенную улыбку, принимается за чужую работу.

Мариванну могут обойти премией, заставить выйти на работу в выходной день. Могут пожурить за что-нибудь устами непосредственного начальника. Но ни один узбекский руководитель, будучи в здравом уме, никогда не вздумает ее увольнять: самоубийство — великий грех не только у христиан. Ему ведь еще семью обеспечивать, детей на ноги ставить, да и кроме него немало народу в конторе кормится худо-бедно.

А Мариванне с каждым годом все труднее: года растут, цены — еще быстрее. Силы уже не те. Время работает против нее, и она платит ему презрением, не думая о завтрашнем дне, отвыкая заглядывать в будущее, которого нет.

Даже будь она помоложе, особых карьерных перспектив это ей не давало бы. Современные идеологи при поддержке узбекскоязычных СМИ активно культивируют в общественном сознании образ женщины—хранительницы очага, изо дня в день терпеливо ожидающей мужа в четырех стенах и безгласно принимающей любую его волю. У узбекской девушки с высшим образованием шансов на замужество мало. Рикошетом бьет это начавшееся после 1991 года возрождение традиционных восточных семейных ценностей и по общественному положению русских женщин.

Русские, оставшиеся на родине, в считанные годы ушедшей у них из-под ног, как зыбкая песчаная почва, испытывают неосознанный комплекс неполноценности. Пожилые — те, кто проводил сверстников и сверстниц, а сам так и не дождался приглашения от “российских” детей, или те, кому просто не к кому ехать. Молодые — посматривающие на север с томительной и нерешительной надеждой, обсуждающие между собой примеры ровесников, которые уехали и “зацепились”, оказались востребованными.

Безусловно, не все энергичные и деятельные решились на прыжок. Кое-кто остался. Но трудно быть деятельным там, где поле деятельности для тебя сужается с каждым годом, где с каждым месяцем все меньше вокруг знакомых лиц и все реже слышна на улицах родная речь.

Кызылкумское “Приднестровье”

Есть, правда, в Узбекистане один островок, законсервировавший советскую стабильность и благополучие. Там русская речь, пожалуй, еще не чувствует себя иностранной. Да и доходы не заставляют людей искать перемен и впадать в тихую депрессию.

Навоийская область. Здесь десятки тысяч узбекистанцев заняты в структуре Навоийского горно-металлургического комбината и золотодобывающего узбекско-американского СП “Зарафшан-Нюмонт”. Экономическую стабильность и свой надежный достаток работники предприятия-гиганта связывают с именем его директора — Николая Кучерского. Платят здесь в среднем от 200 до 400 долларов США, причем не в год, а в месяц. В отличие от Ташкента, бесплатно показывают российское ТВ. Ездят на такси жители Зарафшана в любой конец города за символические 150 сумов и не особо терзают себя сакраментальным вопросом об отъезде.

Скованные цепью недвижимости

Парадокс заключается в том, что финансовое положение узбекистанцев — это одновременно и аргумент в пользу эмиграции, и препятствие на пути к ней. Ведь стоимость железнодорожного билета в любой российский город вмещает в себя не менее 4—5 месячных окладов среднестатистического ташкентца. Единственным НЗ в этом случае могла бы послужить недвижимость, но и на нее рассчитывать не приходится: на деньги, вырученные за приватизированную трехкомнатную квартиру в престижном районе Ташкента (это порядка 8—10 тысяч долларов), не купишь и однокомнатной каморки на окраине Волгограда, не говоря уже о Москве и Питере. Причина низких цен — столь же низкая покупательная способность и предложение, опережающее спрос: непрекращающийся отток русских в прошлые несколько лет был интенсивнее внутренней миграции — переезда областных узбеков в столицу. Пустующие по всему городу квартиры сбивали цены на жилье. Так, наиболее продвинутые и дальновидные русские среднеазиаты, уезжая, преграждали дорогу остальным, не сумевшим вовремя сориентироваться.

Что же касается областных центров, то там продажа жилья — занятие еще более бесперспективное. За благоустроенную двух- или трехкомнатную квартиру в центре экологически бедствующего каракалпакского Нукуса покупатель выложит не больше 300—400 долларов. Как говорится, живи — не хочу.

Виртуальная республика

Не особо балует русских и пресса. Из российских газет печатают в Ташкенте только безобидные “Труд” и “Аргументы и факты”: они про Узбекистан ничего не пишут, да и вообще редко прикасаются к азиатской тематике. Остальную российскую прессу — иногда пожелтевшую в самом прямом смысле за время доставки — можно купить с рук, но дорого и не свежую. Что же до местной прессы, то упоминать о ней считается дурным тоном. Вовсе не потому, что кормит народ “чернухой”. Наоборот: сидящие на голодном бюджетном пайке газеты и подконтрольное властям телевидение создают образ процветающей, богатой и счастливой страны, помимо названия, имеющий мало общего с реальностью. Да и то сказать, если уж на улицах и на работе роптать лишний раз не принято, не хватало еще по телеку. И к чему русскому телезрителю за местное вещание душой болеть, когда на четырех государственных каналах русская речь звучит в общей сложности не больше двух-трех часов в сутки. Впрочем, никто их и не смотрит: при малейшей возможности стараются подключиться к кабельному с российскими каналами. В итоге Жириновский, Грызлов и Зюганов в Узбекистане гораздо известней и популярней любого местного политика (исключая, естественно, президента), причем не только среди русских. Для тех пожилых ташкентцев, до кого не дотягивается кабель, озвученные по-русски латиноамериканские телесериалы в ретрансляции местных каналов — единственная отдушина. Поохают над злоключениями тропиканки — глядишь, и полегчало.

Узбекский бы выучил только за то…

Незнание государственного языка — другой важный фактор, толкающий русских узбекистанцев на расставание со страной. Ибо государственный язык здесь один, а великий и могучий имеет ровно такой же статус, как корейский, татарский, армянский и любой другой из языков сотни населяющих Узбекистан национальностей. Надо видеть, с какой снисходительностью, выдающей человека высшего сорта, сердобольный узбек растолковывает смысл произносимого с высокой трибуны одинокому русскому, который забрел по долгу службы на официальное мероприятие и с бесплодным напряжением уже несколько минут пытается вникнуть в дикую для его уха скороговорку. “Э-э, Вася, — укоризненно покачает головой в конце. — Язык учить надо. Когда ты знаешь мой язык — значит, ты меня уважаешь”.

Гораздо комфортнее чувствуют себя в городе редкие русские, выросшие в махалле (глинобитной одноэтажной застройке, однородной по национальному составу). Учившийся со мной в одной университетской группе рослый светловолосый красавец Виктор бегло шпарил на ташкентском диалекте и никогда не боялся, что в ответ на обращение прохожего придется жать плечами и мычать нечленораздельное. Для студентов национальных групп Виктор был местной достопримечательностью — чем-то вроде говорящего попугая. В Россию он уехал одним из первых, едва успев получить диплом.

Само собой, плакаты, вывески, официальные заявления, воинские команды — все это пишется и звучит на узбекском, а потому недоступно неграмотным русским, 99% которых так и не удосужились в достаточной мере овладеть языком титульной нации.

Впрочем, проводимый сейчас в Узбекистане переход с кириллицы на латинскую графику в какой-то мере нивелировал уровень грамотности городского русского и сельского узбека. Скооперировавшись, они теперь способны постичь смысл любого узбекского текста: русский читает записанную латиницей фразу, узбек переводит ее устный вариант на русский язык. Стоит ли говорить, что огромный корпус литературы, изданной в советское время на кириллическом узбекском, обречен на скорое забвение. Такая же судьба постигла в середине прошлого века арабскую вязь, превратившуюся для новых поколений советских узбеков в китайскую грамоту. Испытанный способ борьбы с прежней идеологией, который сводит на нет десятилетия борьбы с неграмотностью.

Таким образом, пример Казахстана и Киргизии, признавших за русским языком особый статус и сохранивших в своих государственных языках кириллические алфавиты, заразительным не оказался.

Заклейменные паспортом

Отлучение русских в Узбекистане и от политики, и в значительной мере от общественной и культурной жизни было закреплено в 1999 году, когда все население страны заставили обменять паспорта советского образца на национальные зеленые — с непременной отметкой в графе “национальность”. Эта процедура оформила бывших колонизаторов в самую ущемленную касту населения страны. Путь в Россию для новоиспеченных граждан независимого государства оказался если не закрыт, то существенно усложнен. Самые дальновидные утаивали советские паспорта, писали объяснительные о пропаже и платили штрафы.

Гораздо более решительную операцию провел в 2003 году глава туркмен Сапармурат Ниязов, отобравший у нескольких тысяч русских с туркмено-российским гражданством вторую его часть под угрозой лишения жилья и имущества.

На правах наблюдателя

Утверждать, что узбеки не любят русских, было бы не совсем справедливо. Первый агрессивный всплеск национального самосознания на волне независимости сошел довольно быстро — как только стало ясно, что оставшиеся в республике русские мало того что суверенитету отныне не угрожают, но и родине своей исторической ничуть не интересны. К русским в Узбекистане питают смешанное чувство соболезнования и брезгливости — как к непонятным, но безобидным загостившимся чужакам, дом которых сгорел за время их отсутствия.

Узбеки-таксисты любят жаловаться русским седокам: “Э, что за жизнь! Долбаный жизнь. Раньше с работы пришел — законно лежишь, отдыхаешь. А теперь конкретно крутишься целый день. Домой пустой придешь — чего пришел, скажут. Я считаю, правильно узбеков называют "бараны". Столько терпеть и молчать только баран может”.

Есть в этом что-то от психотерапии: пожаловаться низложенному хозяину, бывшему “старшему брату” на новые порядки. И самому легче, и русскому клиенту приятно. Восточная обходительность в действии. Но упаси Бог сдуру начать поддакивать — не для того разговор затеян. И, окажись на твоем месте узбек, — беседа наверняка текла бы по несколько иному руслу. Русский воспринимается таксистом как некая нейтральная, не вовлеченная в конфликт интересов сторона, с которой можно отвести душу. Таксист не скажет: “Мы, узбекистанцы, устали…” или “Нас, узбекистанцев, притесняют…” Нет! “Мы, узбеки” — в беседе с русским гораздо уместнее и ни к чему не обязывает. Гость должен знать свое место.

Меньшее из зол

Имидж светского государства дается Узбекистану с трудом. Что ни месяц, милиция, которая давно уже стала частью городского пейзажа и которую ненавидят здесь люто, арестовывает бородачей, читающих дома намаз, находит у них религиозную экстремистскую литературу. Что сам бородач в дом принес, а что блюститель закона подкинул — разобрать потом непросто, да и кто разбираться станет? На войне как на войне. Если и не было в семье экстремистов, после ареста кормильца появятся.

Главный козырь властей — спокойствие и стабильность — впервые поставил под сомнение февраль 1999-го, когда в Ташкенте прогремело несколько взрывов, в том числе в здании кабинета министров. С тех пор случались и вылазки боевиков в горных районах, и теракты в столице. Весной 2004 года в Ташкенте произошло несколько нападений на милицию и последовавших затем облав и перестрелок.

Русские в этой ситуации ощущают себя растерянно и неуютно. Не изжив еще в себе позднеперестроечных идеалов свободы слова, дела и волеизъявления, они сочувствуют борцам, жертвующим собой ради свержения непопулярного режима, и в то же время в глубине души понимают, что в случае успеха бородатый сосед, вежливо здоровающийся с тобой на лестничной клетке, возможно, постучит в твою дверь топором. Едва ли в узбекском бунте окажется больше смысла и пощады, чем в том, о котором писал русский классик.

Афганского, таджикского и иракского сценариев русские опасаются в равной мере, никакой оппозиции, кроме подпольной радикально-исламистской, в республике не наблюдают и потому видят в режиме Каримова меньшее из возможных для себя зол.

(Продолжение следует)