Давно замечено, что возвеличивание недостойных напоминает сооружение памятников из снега. Каким бы огромным ни был слеплен снежный истукан, он тает и рушится под воздействием весенних лучей солнца. Точно также воздвигнутый на лжи культ какого-либо деятеля неизбежно гибнет в лучах Правды. Все это, повторюсь, известно давно. Что, однако, не мешает появлению очередных культов. Таких, например, как культ Тараса Шевченко.

В пантеоне идолов современной Украины «батько Тарас» занимает нынче такое же место, какое в пантеоне идолов советских занимал Владимир Ленин. Призывы «жить по Тарасу», сверять с ним каждый свой шаг (как раньше с Ильичем); торжественные, с участием первых лиц государства, мероприятия, посвященные очередной годовщине со дня рождения «великого Кобзаря»; паломничества на Тарасову гору (похожие на былые очереди в мавзолей); портреты Шевченко в кабинетах больших и малых начальников (точь-в-точь на тех же местах, где раньше висели портреты «вождя мирового пролетариата») — все это характерные приметы украинской действительности.

Судьба культа Ленина известна. Он рухнул, как только правда о «великом вожде и учителе» вышла наружу. Ждет ли та же участь культ «великого Кобзаря»? Вряд ли в этом следует сомневаться.

В свое время близкий друг Тараса Григорьевича, выдающийся русский ученый Михаил Александрович Максимович считал ненужным даже составление жизнеописания Шевченко. Максимович указывал, что в жизни этого поэта и художника было «столько грязного и безнравственного, что изображение этой стороны затмит все хорошее». К замечанию Михаила Александровича не прислушались. А напрасно. С ним трудно не согласиться. Достаточно только взглянуть на факты.

Слово и дело

Кто-то из древних философов (кажется, Сенека) проповедуя на словах щедрость, доброту, порядочность, в жизни являлся невероятным скрягой, доносчиком и развратником.

Когда же недоумевающие ученики мудреца обратились к нему с упреками, он, не моргнув глазом, ответил: «Я же учу, как надо жить, а не как живу сам».

Судя по всему, Шевченко пребывал в духовном родстве с античным мыслителем. Во всяком случае, расхождение слова и дела было присуще ему в не меньшей степени. Так, гневные антикрепостнические тирады в своих произведениях поэт сочетал с весьма приятным время¬провождением в помещичьем обществе, развлекая крепостников пением, стихами и анекдотами. «Праздничная обстановка помещичьих домов не могла ослепить человека, подобного Тарасу, который по собственному опыту знал, какова должна быть закулисная жизнь этих гостеприимных хозяев и чего стоило богатое угощение сотен гостей их крепостным людям»,— отмечал один из первых биографов Кобзаря Михаил Чалый и удивлялся, «как в душе Шевченко могли в одно и то же время ужиться высокие идеалы поэзии с пошлостью окружавшей его среды».

Между тем, удивляться придется значительно меньше, если допустить, что Тарас Григорьевич вовсе не был тем, кем хотел казаться, и многое, описываемое им будто бы с болью в сердце, на самом деле не трогало поэта. Как бы ни возмущался он на словах панскими гнусностями, сколько бы ни называл помещичьи балы на фоне бедности крепостных «нечеловеческим весельем», ничто не мешало ему принимать в этом веселье участие, вновь и вновь ездить в гости к обличаемым им рабовладельцам, оказывать и принимать от них самому любезные знаки внимания, в общем — от души радоваться жизни и даже называть кое-кого из крепостников, об «оборванных крестьянах», о которых печалился в творчестве, «друже мій єдиний» («друг мой единственный»).

Правда, иногда, под настроение, Шевченко высказывал недовольство крепостническим произволом (дотошные исследователи выявили два или три таких случая), но гораздо чаще предпочитал закрывать глаза на действительность и не портить ради крестьян отношений с приятелями-рабовладельцами. Впрочем, дело было не только в нежелании осложнять себе жизнь. Сочувствие к бедным и угнетенным не было свойственно Тарасу Григорьевичу с детства.

Ему довелось обучаться в школе у дьячка Богорского, где каждую субботу перед роспуском по домам учеников секли розгами (просто так, «для науки»). Ведал телесными наказаниями самый старший из школяров, так называемый «консул». Естественно, процедура битья не доставляла ученикам удовольствия, но когда в «консулы» вышел Шевченко, для многих из них настала настоящая каторга. Тарас неумолимо требовал от одноклассников подношений. Приносивших ему из дому достаточное количество гостинцев он почти не трогал. Тех же, кто по бедности принести ничего не мог или приносил мало, — сек нещадно, стараясь во время экзекуции причинить им как можно более сильную боль. Думается, выяснить подлинную сущность Кобзаря эти порки помогают больше, чем его стихотворное «сострадание» беднякам, тем более, что уже в зрелом возрасте он вспоминал о своем «консульстве» без тени раскаяния, всего лишь как о забавном эпизоде из прошлого.

Не меньше характеризует Тараса Григорьевича и история с неудачной попыткой выкупа им из крепостной неволи своих братьев и сестер. Тему освобождения родственников поэта современные шевченковеды сознательно ограничивают временными рамками 1859–1860 гг., когда вернувшийся с военной службы Шевченко взывал к сочувствию петербургского общества, демонстрируя свои переживания по поводу рабского положения родни, и с помощью видных представителей столичного бомонда добился-таки для них свободы. Событие это могло, однако, случиться лет на пятнадцать раньше.

Кобзарь объявил о желании выкупить своих кровных еще в 1845 году. Энергично помогать Тарасу Григорьевичу взялась симпатизировавшая ему княжна Варвара Репнина, которая, используя свои связи среди местной аристократии, организовала сбор средств, необходимых для воплощения благородного намерения в жизнь. Но, получив в распоряжение определенную сумму, Шевченко не удержался и пропил деньги, на чем вся затея с выкупом и закончилась. «Жаль очень, что Вы так легкомысленно отказались от доброго дела для родных ваших; жаль их и совестно перед всеми, которых я завлекла в это дело», — писала поэту оскорбленная в своих чувствах княжна.

Видно, и самому Тарасу Григорьевичу было неудобно перед родственниками, которых он успел обнадежить близкой свободой. Может быть, поэтому Кобзарь прервал с ними отношения, за тринадцать лет (1846–1858) не передав им никакой весточки о себе, не сделав ни одной попытки узнать что-либо о них, хотя в переписке с малорусскими адресатами живо интересовался другими, далеко не самыми близкими людьми.

Связь с родственниками восстановилась лишь в 1859 году, во время очередной поездки Шевченко на родину. Кстати сказать, поездка эта могла состояться раньше, но после увольнения в 1857 году в отставку поэт, только и думающий, если верить его стихам, об Украине, устремился не туда, а в столицу Империи, где покровители обещали ему безбедное существование. Как видим, расхождение слова и дела в полной мере проявилось и тут. И не только тут.

«Кохайтеся, чорноброві…» 1

Тема «Женская судьба в произведениях Т.Г. Шевченко» изучена вроде бы достаточно. Общеизвестно, сколько теплых и сочувственных строк посвятил поэт соблазненным и покинутым девушкам-покрыткам, с каким жаром обличал он их коварных соблазнителей — панов и москалей. Менее известно, что сам Тарас Григорьевич не был в этом отношении безгрешен.

«Доброе дело никогда не остается безнаказанным», — шутят циники. О роли Ивана Максимовича Сошенко в судьбе Кобзаря написано немало. Именно он, познакомившись с тогда еще крепостным Шевченко, первым поднял вопрос о необходимости освобождения молодого художника и с этой целью представил его Карлу Брюллову. Он же, пока тянулось решение вопроса о выкупе, морально поддерживал Тараса, много хлопотал за него, помогал в занятиях живописью, делился куском хлеба (иногда последним) и, наконец, приютил получившего свободу друга у себя в комнате. Приютил, однако, не надолго.

Очень скоро «друг» «отблагодарил» Сошенко, начав ухаживать за его невестой Машей, уговорил семнадцатилетнюю девушку позировать ему в качестве натурщицы и, в конце концов, совратил ее. Иван Максимович был потрясен. Он прогнал будущего «великого Кобзаря», но было уже поздно.

Переехавший на другую квартиру Шевченко продолжал роман с Машей, а когда та забеременела, решил не связывать себя семейными узами и бросил обесчещенную им девушку. Заступиться за нее оказалось некому. Маша была круглой сиротой и жила у тетки, которая, узнав о беременности, выгнала племянницу из дома. Дальнейшая ее судьба теряется в неизвестности. Ясно только, что, проливая слезы над горькой долей покрыток, Тарас Григорьевич знал, о чем пишет, не понаслышке.

Интересно, что на склоне лет, будучи уже знаменитым и заботясь о памяти, которую оставит после себя, Шевченко попытался оправдаться. В автобиографической повести «Художник» он обвинил Машу в распутстве и связи с неким мичманом, якобы от которого она и забеременела. Но ввести кого-либо в заблуждение Кобзарю не удалось. Истину установили без труда (в том числе с помощью Сошенко), и дореволюционные биографы поэта, смущаясь, все-таки упоминали о неприглядном факте из жизни Тараса Григорьевича, в отличие от шевченковедов позднейших времен, предпочитавших разглагольствовать о «кристально чистом в отношениях с женщинами» поэте.

К истории с Машей можно добавить, что выгнавшая опозоренную племянницу тетка попыталась найти управу на Шевченко, подав на него жалобу в Академию художеств. Но академическое начальство, прекрасно осведомленное о не слишком строгих нравах своих подопечных, на подобные шалости воспитанников смотрело сквозь пальцы.

Однако, избежав наказания людского, от возмездия поэт не ушел. Надругавшись над невинной девушкой, растоптав ее чувства, никогда больше не узнал он жен¬ской любви (если не считать чисто платонических отношений с княжной Репниной). Кобзарь обречен был пользоваться только услугами продажных женщин, одна из которых заразила Тараса Григорьевича неприличной болезнью (тщательно замалчиваемый сегодня факт, ради сокрытия которого издателям академического «полного» собрания сочинений Шевченко пришлось «сокращать» его переписку). Попытки же завязать с кем-либо серьезные отношения неизменно натыкались на отказ.

Да, вероятно, и не могли не наткнуться. Рисованный шевченковедами образ нежно влюбленного поэта, галантного кавалера и т.п. действительности не соответствовал. Реальный Кобзарь, грубый, неопрятный, распространяющий вокруг себя запах лука и водки, был малопривлекателен для женщин. И как бы ни упрекали ныне избранниц Шевченко, будто бы не способных оценить тонкую душу Тараса Григорьевича, можно понять шест¬надцатилетнюю Екатерину Пиунову, актрису нижегородского театра, прятавшуюся, когда сильно подвыпивший сорока¬трехлетний ее «обожатель» (выглядевший к тому же гораздо старше своих лет) вламывался в артистические уборные, скандалил и требовал «Катрусю», пока не засыпал, свалившись где-нибудь без чувств. Можно понять и восемнадцатилетнюю крестьянскую девушку Хариту Довгополенко, отказавшуюся выходить замуж за «лысого и старого» даже в обмен на выкуп ее из крепостного состояния и ответившую посланцу Кобзаря: «Выкупят, да и закрепостят на всю жизнь».

Весьма примечательно и то, что по получении очередного отказа «влюбленность» поэта быстро улетучивалась, уступая место ненависти. Хариту он обзывает в письмах «дурной» и «сумашедшей». От другой девушки (Лукерьи Полусмак) требовал вернуть все свои подарки, составил их список, несмотря на небольшую ценность «даров», и даже ознакомил с этим списком третьих лиц. А юной Пиуновой Тарас Григорьевич принялся посылать записки непристойного содержания.

Картину личной жизни Шевченко дополняет и его непреодолимая тяга к рисованию порнографических (или, как тогда говорили, «фривольных») картинок. Современные шевченковеды категорически отказываются признать подобное увлечение «батьки Тараса», в чем сильно расходятся не только с истиной, но и со своими предшественниками на ниве изучения жизни и творчества Кобзаря.

Известный шевченковед начала прошлого века Михаил Новицкий в статье «Шевченко в процессе 1847 г. и его бумаги», опубликованной в 1925 году в журнале «Украина», выходившем тогда под редакцией Михаила Грушевского, указывал, что альбом Тараса Григорьевича «содержит довольно фривольные (не хочу говорить порнографические) рисунки и небольшие срамные стихи народного или собственного сочинения, где воспеваются перепятовские заигрывания Шевченко с девушками». Современник Новицкого Александр Дорошкевич в книге «Этюды из шевченковедения», констатируя, что поэзия Т.Г. Шевченко «лишена наслоения нездоровой эротики или даже цинизма», тут же оговаривался: «Этого, конечно, нельзя сказать о его карикатурах». Наличие «фривольных эскизов в частном альбоме Шевченко» признавал и крупный украинский литературовед Сергей Ефремов. А в официальной справке о поэте, подготовленной III Отделением, прямо отмечается, что он «рисовал неблагопристойные картинки», почему ему и было запрещено рисовать. Правда, запреты не помогли. При обыске в 1850 году у Тараса Григорьевича снова были отобраны альбомы, где «на некоторых рисунках изображены неблагопристойные сцены».

Такова истина — нравится она кому-то или нет.

«Мученик свободы»

В литературоведении, как дореволюционном «прогрессивном», так и в советском, и, уж тем более, в современном украинском, Шевченко изображают поэтом-вольнодумцем, несгибаемым борцом с самодержавием, пострадавшим за свои убеждения. Приговор, вынесенный поэту Императором Николаем І, действительно был суров. Но причина строгости не в свободолюбии Тараса Григорьевича. Дело в другом.

Об этом до сих пор не любят вспоминать профессиональные шевченковеды, но факт остается фактом: из крепостного состояния Кобзаря выкупила (при посредничестве Карла Брюллова и Василия Жуковского) Императрица Александра Федоровна, супруга Николая І. Данное обстоятельство не помешало, однако, Тарасу Григорьевичу сочинить на Государыню гнусный пасквиль (ставший составной частью поэмы «Сон»). Сочинить, скорее, по глупости, в какой-то мере случайно. Шатаясь по молодежным компаниям, поэт заводил разнообразные знакомства. Попадал он и в кружки злоязыких либеральных недорослей, где необычайной популярностью пользовались сатирические стишки антиправительственной направленности. Чтобы позабавить новоявленных приятелей, взялся за такое сочинительство и Шевченко. Позднее, оказавшись на Украине, он развлекал подобными произведениями своих тамошних знакомых либералов, некоторые из которых (о чем Тарас Григорьевич, вероятно, не знал) состояли в тайном Кирилло-Мефодиевском обществе.

В 1847 году указанное общество было разгромлено жандармами. При обысках у членов организации изъяли листки с поэзиями Шевченко (в том числе с поэмой «Сон»). Материалы следствия были предоставлены Императору.

Говорят, Николай І от души смеялся, читая направленные против себя шевченковские строки, и хотя называл поэта дураком, но совсем не был расположен наказывать его. Однако дойдя до места, где поливалась грязью Императрица, Государь пришел в ярость. «Положим, он имел причины быть мною недовольным и ненавидеть меня, но ее-то за что?» — спрашивал монарх.

Шевченко был арестован и доставлен в столицу. Опасность он осознал не сразу. По свидетельству очевидцев, всю дорогу из Киева в Петербург Тарас Григорьевич беспрестанно хохотал, шутил, пел песни. К тайному обществу он не принадлежал, стишкам своим, по всей видимости, большого значения не придавал, а потому воспринимал арест как забавное приключение, будучи уверен в скором освобождении.

Только подвергшись строгому допросу в Петропавловской крепости, Кобзарь понял, чем грозит ему оскорбление Императрицы. Он признает «неблагопристойность своих сочинений», называет их «мерзкими», высказывает «раскаяние в гнусной неблагодарности своей к особам, оказавшим ему столь высокую милость». Но покаяние запоздало. Поэт уже восстановил против себя как Императора, так и руководителей следствия. Управляющий ІІІ Отделением Леонтий Дубельт и шеф жандармов Алексей Орлов не скрывали презрения к нему. И если большинству подследственных по делу о Кирилло-Мефодиевском обществе при вынесении приговора было оказано снисхождение, то Тарас Григорьевич, за проявленную им неблагодарность, единодушно был признан никакой милости не заслуживающим. Его наказали по всей строгости закона. «За сочинение возмутительных и в высшей степени дерзких стихотворений» Шевченко был определен рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, получив, правда, при этом право выслуги в унтер-офицеры. И, как указывалось в документах ІІІ Отделения, «бывший художник Шевченко, при объявлении ему Высочайшего решения об определении его рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, принял это объявление с величайшею покорностью, выражая глубочайшую благодарность Государю Императору за дарование ему права выслуги и с искреннейшим раскаянием, сквозь слезы говорил, что он сам чувствует, сколь низки и преступны были его занятия. По его словам, он не получил никакого воспитания и образования до того самого времени, когда был освобожден из крепостного состояния, а потом вдруг попал в круг студентов, которые совратили его с прямой дороги. Он обещается употребить все старания вполне исправиться и заслужить оказанное ему снисхождение».

После вынесения приговора «несгибаемый борец с самодержавием» одно за другим строчил покаянные письма и заявления. Он рассчитывал добиться смягчения своей участи, очень надеясь на прежние связи в столичном обществе. Но слишком уж неприглядно смотрелся Тарас Григорьевич. Отплатившему злом за добро не было оправдания. «Не даром говорит пословица: из хама не будет пана», — прокомментировал случившееся Петр Мартос, издавший в 1840 году первую книгу Шевченко, его поэтический сборник «Кобзарь». Карл Брюллов только пожал плечами и отказался предпринимать что-либо для своего бывшего ученика. Не заступился и Василий Жуков¬ский. Даже Виссарион Белинский, кумир тогдашних российских демократов, осудил Кобзаря. «Наводил я справки о Шевченке и убедился окончательно, что вне религии вера есть никуда негодная вещь,— писал “неистовый Виссарион” Павлу Анненкову. — Вы помните, что верующий друг мой говорил мне, что он верит, что Шевченко человек достойный и прекрасный. Вера делает чудеса — творит людей из ослов и дубин, стало быть, она может и из Шевченки сделать, пожалуй, мученика свободы. Но здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того, горького пьяницу».

Белинский не читал поэму «Сон», но предполагал, что этот пасквиль «должен быть возмутительно гадок». Знаменитый критик не ошибся.

«Цариця небога,

Мов опеньок засушений,

Тонка, довгонога,

Та ще, на лихо, сердешне,

Хита головою.

Так оце-то та богиня!

Лишенько з тобою» и т.д.2

Так высмеивал Шевченко женщину, благодаря которой получил свободу. Даже некоторые современные шевченковеды признают, что тут Тарас Григорьевич переусердствовал: Императрица была довольно красива и меньше всего похожа на «высохший опенок». Впрочем, не это сравнение являлось самым оскорбительным. Как известно, во время мятежа декабристов Александра Федоровна вместе с детьми едва не попала в руки мятежников, собиравшихся вырезать всю Царскую Семью. В результате перенесенного нерв¬ного потрясения Государыня заболела нервной болезнью — иногда у нее непроизвольно дергалась голова. Вот это увечье своей благодетельницы и поднял на смех Тарас Григорьевич. Кто-то из великих заметил, что смеяться на физическим уродством может только моральный урод. К этому замечанию прибавить нечего.

На сером фоне

«Для чего скромничать? Пушкин первый, Лермонтов второй, а я, Величков,— третий. За неумеющего читать г.Величкова прочтут его друзья». Так в придуманном объявлении высмеивал восхваление недостойных Антон Чехов.

Справедливости ради надо сказать, что сам Шевченко оценивал себя довольно объективно. В обществе образованных людей, присутствуя при серьезных разговорах, он, если был трезв, отмалчивался, опасаясь показать свое невежество. Лавровый венок «величайшего и гениальнейшего», «достигшаго высочайшего уровня образованности, вкуса, знания и понимания истории и философии», навесили на Кобзаря уже после смерти.

Тем временем знакомые поэта оставили на этот счет однозначные свидетельства. «Читать, он, кажется, никогда не читал при мне; книг, как и вообще ничего, не собирал. Валялись у него и по полу, и по столу растерзанные книги “Современника” да Мицкевича», — вспоминал скульптор Михаил Микешин. «Читал Шевченко, я полагаю, очень мало (даже Гоголь был ему лишь поверхностно известен), а знал еще менее того», — утверждал Иван Тургенев. «Шевченко не был ни учен, ни начитан», — писал поэт Яков Полонский. «Недостаток образования и лень» Кобзаря отмечал Михаил Максимович, добавляя, что «писал он большею частью в пьяном виде». Аналогичного мнения придерживался и Пантелеймон Кулиш.

Кроме того, современники осуждали Кобзаря за богохульство, безудержное пьянство, в конце концов сведшее поэта в могилу, и многое, многое другое. Бралось под сомнение даже литературное дарование Тараса Григорьевича.

Сегодня мало кто знает, что не все публикующееся в собраниях сочинений Шевченко является произведением его пера. Грубые наброски, созданные Кобзарем, дорабатывались («доводились до ладу») его друзьями и редакторами, вынужденными не только исправлять огромное количество грамматических ошибок (грамотно писать Тарас Григорьевич не научился до конца жизни), но и дописывать иногда целые строки, изменять слова, чтобы придать творениям более литературную форму. Те же, кто имел возможность прочитать Шевченко без поправок, в оригинале (Пантелеймон Кулиш, Яков Щеголев и др.), были далеки от признания его «поэтического гения».

«А… это наш славный поэт. Скажите, какую толстую книгу написал. Видимо, не даром его фухтелями угощали. (Фухтель — удар саблей плашмя. — Авт.). В сущности ведь пьянчужка был»,— пренебрежительно заметил видный малорусский историк Николай Иванишев, получив в подарок новое издание сочинений Шевченко.

Невысокого мнения о творчестве Тараса Григорьевича были и Николай Гоголь, и Михаил Драгоманов, и Иван Франко. Последний из перечисленных, публично восторгаясь «великим Кобзарем», в част¬ном письме известному шевченковеду Василию Доманицкому писал: «Вы, сударь, глупости делаете — носитесь с этим Шевченко, как не ведомо с кем, а тем временем это просто средний поэт, которого незаслуженно пытаются посадить на пьедестал мирового гения».

В самом деле, большинство произведений «великого Кобзаря» — всего лишь подражание другим поэтам — русским (Жуковскому, Пушкину, Лермонтову, Козлову, Кольцову и др.), польским (Мицкевичу, Красинскому и др.), западноевропейским (Байрону, Бернсу, — с их творениями Тарас Григорьевич был знаком в русских переводах). Так, ранние баллады Шевченко («Порченная» и др.)— попытка подражать Василию Жуковскому. Поэма «Катерина» — «перепев на украинский лад» (выражение известного литературоведа В.В. Данилова) карамзинской «Бедной Лизы» и т.п. произведений русских литераторов о соблазненных и брошенных девушках. Знаменитое «Послание» («И мертвым, и живым...») отчасти позаимствовано у Зигмунта Красинского. Первоисточником упоминавшейся поэмы «Сон» явилось сочинение неизвестного автора «Сновидение, бывшее мне в ночь на 4-ое июля 1794 г.», ходившее в списках по либеральным кружкам. (Хотя некоторые эпизоды для поэмы Тарас Григорьевич позаимствовал у Мицкевича и у Пушкина). Пьеса «Назар Стодоля» написана на основе «Черноморского быта» Якова Кухаренко. (Тут вообще не очень красивая история: обещая через свои связи продвинуть пьесу Кухаренко на сцену, Кобзарь взял рукопись у автора и использовал ее содержание, никуда, понятное дело, «Черноморский быт» не продвигая). «Гайдамаки» написаны под явным влиянием сочинений польских авторов на ту же тему. И так далее.

Разумеется, это не был примитивный плагиат. Заимствованный материал поэт перерабатывал, вносил в него малорусский колорит. Он не являлся бездарным подражателем. Отрицать одаренность Шевченко, конечно же, неправомерно. Степень этой одаренности позволяет говорить о несомненных литературных способностях Тараса Григорьевича, но, наверное, все-таки не о таланте, и уж во всяком случае не о гениальности.

«На безрыбьи и рак рыба» — гласит народная мудрость. «На бесптичьи и ж... соловей», — добавляют, опять же, циники. «Соловьем» на бесптичьи оказался и Кобзарь. Провинциальная малорусская литература была необычайно бедна на даровитых сочинителей. Более-менее талант¬ливые писатели-малороссы творили на русском (общерусском, общем для всей Руси) литературном языке, прибегая к малорусскому наречию лишь ради шутки или для лучшей передачи местных особенностей. Такие писатели принадлежали к русской литературе. А в провинциальную литературу шли те, кому не хватало способностей, чтоб проявить себя на уровне общерусском. Здесь, среди провинциалов, Шевченко был первым. Но только здесь. Он тоже стремился занять место в русской литературе. Пытался сочинять на русском языке стихи, а потом и прозу (при этом по привычке заимствуя сюжеты у русских писателей). Но...

Роль третьестепенного литератора Тараса Григорьевича не устраивала, а на большее в русской литературе он рассчитывать не мог. И чем яснее Шевченко сознавал это, тем сильнее ненавидел русскую культуру, русских писателей, Россию. В элементарной зависти к более, чем он сам одаренным, заключается причина русофобских настроений поэта. Здесь же нужно искать объяснение его «малорусскому патриотизму» (приверженности к местному наречию и т.п.). Он любил то, где мог претендовать на славу и уважение, где на общем сером фоне можно было казаться ярким, сверкать «звездой». И, соответственно, ненавидел то, где в свете талантов других писателей хорошо была видна его собственная ущербность.

Таков был Тарас Шевченко. Мелкий, ничтожный человек и средний поэт, из которого на Украине пытаются сделать великого гения. Культ лепят старательно. Но Солнце Правды все равно взойдет. И рассвет уже не за горами.

1 Первая строка из поэмы Шевченко «Катерина»: «Чернобровые любитесь, / Да не с москалями, / Москали — чужие люди, / Глумятся над вами. (Перевод М.Исаковского).

2 С тощей, тонконогой. / Словно высохший опенок, / Царицей убогой, / А к тому ж она, бедняжка, / Трясет головою. / Это ты и есть богиня? / Горюшко с тобою... (перевод В.Державина).

Александр КАРЕВИН, Киевский историк и филолог.
Окончил исторический факультет Киевского университета
им. Тараса Шевченко. Автор книги «Русь нерусская»

[Версия для печати]